Карта памяти

«Котик – серенькие глазки»

К портрету художника в юности

Евгений Попов,
прозаик, драматург, публицист – специально для Русфонда

Многим из нас когда-то помогли – словом ли, делом, участием, лаской, любовью, примером, советом, деньгами. И если бы не эта помощь, жизнь каждого потекла бы совсем по иному руслу. В нашей новой рубрике «КАРТА ПАМЯТИ» писатель ЕВГЕНИЙ ПОПОВ разговаривает об этом со знаменитыми современниками. Сегодня его собеседник – народный художник России БОРИС МЕССЕРЕР.

Представлять Бориса – даром золотое время терять. Все знают этого выдающегося графика и живописца, сценографа, дважды лауреата Государственной премии РФ, академика. Равно как и то, что многие годы он был мужем и верным другом великой поэтической женщины Беллы Ахмадулиной.

– Борис, ты с детства знал, что станешь художником? Или мечтал о карьере – что у вас там было модно перед войной? – о звездной карьере футболиста, например?

– Я футболистом и сейчас мечтаю быть. Когда я был форвардом нашей дворовой команды, то болельщики кричали мне: «Жми, Седой!».

Совсем маленьким я очень хорошо для своего возраста рисовал, но потом подрос и дело это забросил. Первый мощный импульс, думаю, я получил от нашего соседа по коммуналке.

Война, эвакуация, город Куйбышев – нынешняя Самара. Трехкомнатная квартира на три семьи. Мы с мамой, некогда знаменитой актрисой немого кино Анелей Судакевич, легендарная арфистка Вера Георгиевна Дулова и главный художник Большого театра Петр Владимирович Вильямс с женой Анусей. Я был очарован Вильямсом, будущим лауреатом целых трех Сталинских премий. Он – медлительный, меланхолический – часами трудился у себя в комнате и милостиво позволял мне, мальчишке, лицезреть это волшебство – рукотворное сплетение линий, магию сотворения иного, художественного мира.

Вильямс и сам был очень элегантный господин, безукоризненный джентльмен с хорошими манерами. Одной породы с драматургом Николаем Эрдманом или футболистом Андреем Старостиным. Но только в отличие от них не сидел в тюрьме, а умер своей смертью сразу же после войны, в цветущем мужском возрасте, нелепо простудившись.

– Но ведь ты говорил, что считаешь своим учителем художника Фонвизина…

– Великий акварелист Артур Владимирович Фонвизин – это другая веха моей биографии. Его и двух других «Ф», Фалька и Фаворского, объявили в тридцать седьмом году главарями «шайки формалистов», и шлейф этот тянулся за ними всю жизнь. Вдобавок, в начале войны его, как этнического немца, выслали в Казахстан… Фонвизин почти ничего не зарабатывал, жил в нищете. Ради заработка даже подрядился однажды изготовить копию картины Сурикова «Боярыня Морозова»… Я уже учился в Архитектурном, куда поступил, отчетливо понимая, что пока «не тяну» на настоящего художника. В институте был культ акварели, поскольку все проекты делались именно акварелью. Но, подчеркиваю, по строгим академическим законам.

А у нас дома висело несколько работ Фонвизина – он рисовал мою маму. По сравнению с тем, что нам вдалбливали в институте, это было диво. Мне повезло, я стал часто бывать в их крохотной однокомнатной квартире на Песчаной улице, где он жил с женой Натальей Осиповной и сыном Сережей. Тогда это была почти что окраина Москвы. К нему, как к гуру, всегда тянулась молодежь. Фонвизин, мастер мерцающей «сезанновской» акварели, главному нас научил – свободному живописанию кистью и вообще свободе. Он – художник мировой величины.

– Бог ты мой, каких только мировых величин ты не встречал в жизни. Шостакович, Прокофьев, Юткевич, Немирович-Данченко, Уланова. Не говоря уже о современниках – Высоцкий, Тарковский, Венедикт Ерофеев…

– Стоп! Мы ведь говорим о тех встречах, которые каким-то образом определили мою жизнь… Поэтому вот тебе напоследок еще одно воспоминание. Когда я снова начал рисовать, то требовалось много самых разных красок. А стоили они весьма дорого и были страшным дефицитом. И я пошел в ларек Московского отделения Союза Художников, который помещался в нынешнем Ермолаевском переулке. Там подземелье было с бетонными стенами, довольно устрашающее, и в конце его торговала красками совершенно безумная баба – Нинка, что ли ее звали. Была она толстая, оплывшая, взлохмаченная. И вдобавок фантастически материлась, не обращая внимания на личность покупателя – дамочка ль перед ней или седовласый академик. Нервным таким матом – трам-тарарам, долго будете в красках копаться, трах-тарарах. Себя же иной раз характеризовала переделанными есенинскими строчками: «Я сама как запущенный сад».

– И тебя материла?

– Представь себе, нет. Меня она вдруг неизвестно отчего с первого раза запомнила, выделила, признала настоящим художником. И почему-то потом всегда именовала «Котик – серенькие глазки». Как ни смешно сейчас звучит, но это меня непонятно почему взбодрило и придало уверенности. Я потратил в тот день кучу денег на краски и понял, что – все. Рубикон перейден. Деньги истрачены, надо работать, надо становиться настоящим художником… Кстати, единственная тройка у меня в дипломе была за акварель. В институте мне так и не простили, что я якшаюсь с «формалистом».

– Резюмируем: Вильямс дал тебе импульс, Фонвизин научил, Нинка-матершинница стала первой поклонницей Художника.

– Упрощаешь, Попов, вечно ты упрощаешь…