10 000 сердец

Разговор с испанским кардиохирургом Раулем Фелипе Абельей из Барселоны

Иногда человек рождается с неправильным сердцем. Оно не может нормально биться, не умеет замирать от страха и колотиться от восторга. Не дает даже как следует дышать. Раньше от этого умирал один из десяти новорожденных. Сегодня – один из сотни. Не в последнюю очередь это произошло благодаря кубинскому кардиохирургу по имени Рауль Фелипе Абелья. Вот уже 30 лет он чинит детские сердца в Европе, в Африке, в Южной и Латинской Америке, и выживаемость его пациентов составляет 98%. Мы встретились с доктором в Барселоне, где он возглавляет сразу два отделения детской кардиохирургии: в университетских госпиталях Dexeus и Vall d’Hebron. Наша встреча тем более важна с учетом того, что Русфонд занимается судьбой детей, чья жизнь, без преувеличения, находится в руках доктора Абелья. Полную версию этого интервью можно прочесть в апрельском спецвыпуске бюллетеня для доноров костного мозга Кровь5 «Любовь».

– Хотелось бы для начала уяснить разницу между взрослой и детской кардиохирургией. Расскажите, чем они отличаются?

– Взрослая кардиохирургия имеет дело с человеком, который раньше был здоров. В случае с детьми речь почти всегда идет о врожденном пороке. Психологически это гораздо более тяжелая ситуация. Когда молодая семья, с радостью ожидавшая рождения ребенка, узнает, что у него тяжелейший порок, возможно несовместимый с жизнью, отклик, как вы понимаете, совершенно другой, нежели в случае со взрослым.

Пожалуй, самое важное отличие: с технической точки зрения детская кардиохирургия намного сложнее взрослой. Что такое операция на взрослом сердце? Это значит, что раньше оно было здоровым, но в какой-то момент из-за атеросклероза или по другой причине стало работать хуже, и мы должны это исправить. Но когда мы говорим о врожденном пороке, о ребенке, это значит, что его сердце – по божественному замыслу или по эмбриологическим причинам – так или иначе ненормальное. И хирург из этого ненормального сердца, где все устроено не так и артерии выходят неправильно, должен сделать нормальный орган, который будет выполнять свою главную функцию: снабжать организм кислородом.

Кроме того, детский кардиохирург имеет дело с развивающимся организмом. Сейчас дети оперируются в основном до года. У них еще не сформирована полностью ни дыхательная, ни нервная системы, и ты все это должен учитывать в момент операции. Короче говоря, тонкая работа.

– У вас сейчас все хорошо, вы занимаете почетную и хорошо оплачиваемую должность, у вас под рукой команда специалистов, высокотехнологичное оборудование. Как бы мы сказали, есть уверенность в завтрашнем дне. А если вам придется срочно лететь в Центральную Африку? Или в Боливию? Сможете провести операцию на детском сердце в джунглях или в чистом поле?

– Не хочу хвастаться, но я выполнил более ста миссий в разных странах, где делал именно эту работу в довольно-таки нечеловеческих условиях. Допустим, только в Перу я прооперировал 600 детей. Когда я впервые там оказался, их отделение интенсивной терапии представляло собой обычный коридор. Но мы взялись за дело. Самое важное во всех этих историях – подготовить специалистов на местах. Мы дали им деньги на стажировки, они приезжали к нам на обучение. И буквально за два года их подготовили очень прилично. А потом мы добились того, что в Перу удалось создать государственную программу по подготовке специалистов, а потом – открыть специализированный госпиталь. Может, он и не так хорош, как тот, где мы сейчас находимся, но не намного хуже.

– Вы помните день, когда впервые взяли в руки человеческое сердце?

– 19 апреля 1985 года. Я делал экстракорпоральную оксигенацию и первый раз взял в руки сердце. Как сейчас помню. Достаточно простая операция. Помню, что после нее я устроил настоящий праздник, который длился, прямо скажем, дольше, чем сама операция. А вообще я все свои первые операции помню: на Кубе, в Италии, в Испании, в Перу и во всех остальных странах, где оперировал. Не потому, что у меня память хорошая, – просто эта работа требует очень сильной концентрации и все врезается в память.

– Что это за ощущение, когда держишь в руках человеческое сердце? Можете описать словами?

– Прежде всего, это ощущение громадной ответственности. Я думал, с возрастом и опытом это пройдет, но нет. В моей специальности всего два варианта развития событий: либо ты разрешил проблему и ребенок жив, либо не разрешил и ребенок погиб. Никакой средней позиции вроде «стало немножко лучше» быть не может. Поэтому ответственность, которая каждый раз на тебя обрушивается, превосходит все остальные ощущения, хотя, безусловно, опыт, и стаж, и возраст позволяют тебе на операции вертеть это сердце в руках и смотреть на него под разными углами. Ты сознаешь, что можешь все здорово поменять, и в то же время всякий раз ты испытываешь жуткое ощущение: именно сейчас наступает момент, когда все, что ты сделал раньше, неважно. Важно то, что ты сделаешь сейчас. Речь идет о жизни ребенка, о жизни целой семьи. Это страшное волнение.

– Все ваши сердца похожи друг на друга или выглядят по-разному?

– С одной стороны, все сердца похожи. Сердца китайцев, евреев, африканцев анатомически одинаковы. И это, надо сказать, впечатляет: когда оперируешь в самых разных странах, смотришь на сердце – и иногда просто забываешь, в какой стране находишься. Только по репликам стоящих вокруг врачей вспоминаешь, где ты. Тем не менее все сердца, которые мы оперируем, разные, поскольку все они устроены неправильно, с неправильной структурой. В этом смысле диву даешься, какие они могут быть. В общем, можно сказать, что сердца как женщины: анатомически одинаковые, но все-таки все разные.

– И сколько же у вас было женщин, то есть, простите, сердец?

– Сейчас скажу. Примерно 10 тыс. сердец. Другое дело, что не во всех случаях я был главным хирургом. В первые годы я ассистировал, а в последние годы, наоборот, стал обучать молодых и больше наблюдать за процессом со стороны.

– И все 10 тыс. сердец – это дети?

– 50% – дети младше года. 25–30% – младше месяца. Остальные – разного возраста, до 18 лет включительно.

– Встречались ли вы с русскими сердцами?

– Да, где-то 12–13 случаев. И, увы, все эти случаи были очень, очень и очень запущенные и сложные. Ни один из этих пациентов не попал к нам с первичными симптомами. Мы всегда оказываемся последним средством. Всех их уже оперировали раньше, результаты были неудовлетворительны, и приходилось все переделывать.

– И все выжили?

– Дa! Именно так. Но, кстати, впервые я встретился с русскими, как вы говорите, сердцами, еще на Кубе, в середине 1980-х. Это были российские и украинские дети, которых привезли из Чернобыля. 10 тыс. чернобыльских детей приняла Куба на лечение. Я тогда заведовал как раз кардиопомощью, фактически это были мои первые пациенты. Поскольку я рос на Кубе, в моем представлении Россия всегда была страной, которая помогает. Конечно, кто-то видел на Кубе и российские военные базы, но я видел исключительно экономическую и техническую помощь, экспертов и так далее.

О том, как изменилась детская кардиохирургия, как разговаривать с родителями пациентов и что пришлось пережить доктору Абелье, читайте в материале «10 000 сердец»