Жизнь. Продолжение следует

Неизбежные вещи

Титулатура. Божественность. Неприкосновенность

Рубрику ведет Сергей Мостовщиков



Есть на свете неизбежные вещи – события, на которые невозможно повлиять. Они поэтому так и называются – никак не убежать от них. Не спрятаться, не забыть, даже если хочется и надо. Жизнь и смерть, наверное, самые заметные из таких неизбежностей, но бывают и малоизвестные подробности. Например, Катя Аронова родила тройню – Петра, Андрея и Павла, сыновей с апостольскими, судьбоносными именами. У всех троих диагностировали детский церебральный паралич. Как ни старалась Катя, о чем бы ни мечтала до этого, жизнь, которая всегда вроде бы была к ней благосклонной и даже, очевидно, щедрой и разнообразной, на самом деле никогда не давала ей никакого выбора. Бессонные ночи, слезы, сомнения, а потом еще и смерть мужа… Вот где она оказалась, хотя пробовала и даже старалась попасть не сюда. И вот что теперь ей здесь делать? Какой вообще в тебе смысл, человеческая жизнь, если ты не оставляешь человеку ничего человеческого, даже простой возможности выбора. Что у нас тут есть, если ничего, в сущности, и нет. А знаете – душа. Столько, сколько угодно. О ней мы и разговариваем с Катей:

«Я родилась в Новосибирске, росла в Новосибирске, училась в Новосибирске, вышла замуж в Новосибирске. Все я сделала в Новосибирске. И сколько себя помню, я все время была тут как бы одна. Одна у мамы. Ни братьев, ни сестер, воспитывала она меня одна. Мама родила меня в тридцать девять лет, я была у нее единственным, горячо любимым человеком. И я ей, наверное, отвечала тем же. Теперь, по прошествии лет, я понимаю, что росла, видимо, мудрым ребенком – никогда не задавала вопросы, которые были бы неприятны. Жила с ощущением, что, может быть, когда стану совсем большой, мама мне все сама и расскажет – про папу или что-то еще... Но она как-то не успела, знаете. Она умерла, когда мне был двадцать один год.

Может быть, и не нужно было этого разговора, все важное произошло и так. Мама была строгим, волевым, властным человеком, но многое делала, чтобы мне всегда всего хватало, – работала на трех работах. А я ей помогала. Вот она работала в овощном магазине, стирала халаты, а я их гладила и пришивала пуговки. Потом она была дворником, шел снег, и я ей помогала его убирать, мне нравилось.

Я никогда не загадывала себе будущего, даже профессию выбрала спонтанно. Училась в музыкальной школе, без особенных способностей. Как-то подглядела даже записи у педагога: слух – 3, ритм – 3, память – 5. Вот, наверное, память меня и спасла. Как-то к нам пришла работать бывшая преподавательница фортепиано из консерватории. И она меня убедила поступать в музыкальное училище. Сказала, пианист из меня не получится, но историю музыки смогу изучить хорошо. В итоге я окончила училище, консерваторию, аспирантуру при консерватории, защитила диссертацию, а параллельно работала в Новосибирской филармонии. Вела сначала детские концерты, потом взрослые, а потом мне предложили необычную для тех времен должность – я стала в филармонии пресс-секретарем.

Наверное, жизнь моя всегда складывалась, скажем так, интересненько. С мужем я познакомилась тоже необычно. У меня в консерватории был преподаватель Нгуен Лан Туан, вьетнамец, легендарная для Новосибирска личность. Он сорок лет прожил в России, его тут даже звали на русский манер – Лан Ланыч. Это был очень общительный человек, проводил всякие концерты, тусовки, очень любил общаться со студентами, особенно со студентками. А мужа моего он знал по ротари-клубу. К этому моменту Борис Львович был уже два года в разводе после первого брака и, наверное, созрел для второго. Лан Ланыч пытался ему сосватать мою однокурсницу. И вот был август, прекрасная погода, я после четвертого курса, и Лан Ланыч позвал меня за компанию. Мы поехали на пляж. Поскольку все это было затеяно ради подруги, я совершенно не волновалась, была такая раскованная, хихикала, и вдруг очень быстро все сложилось не у подруги, а у нас. Через год мы поженились.

Мы не торопились с детьми. У меня пёрла карьера, у мужа было новое дело, новый проект. Мы много работали и много отдыхали. А потом, наверное, сработали биологические часики. В тридцать лет я решительно заявила, что хочу детей. И все опять получилось – началась новая интересная история. Первые двадцать недель я ходила с осознанием того, что у меня двойня. Мне сразу сказали, что дети разнояйцевые. И у меня была такая надежда: вдруг мальчик и девочка? Но нет, это были мальчики, Петр и Андрей. Более того, вдруг на УЗИ, где-то высоко, в подреберье, обнаружили еще и третьего мальчика, который впоследствии стал Пашей, хотя очень долго мы с Борисом называли его Поперечным, потому что он лежал как бы поперек, да и характер у него оказался совершенно поперечный, независимый, я его до сих пор называю "сам по себе мальчик".

Сначала я была, конечно, растеряна, вся в слезах. Думала: ну вот у меня две руки, две груди, как мне все это хозяйство воспитывать? При этом у меня даже в мыслях не было, что могут быть какие-то проблемы со здоровьем. Муж шутил, что если с каждым походом на УЗИ будут находить еще одного ребенка, будет действительно непросто. Но поначалу все было просто. Я ходила на работу, ездила за рулем. А потом все изменилось. Как-то стало мне плохо, поднялась температура. Перестали справляться почки, печень, началось воспаление сердечной мышцы. Я даже лежала в реанимации. Стало ясно, что роды будут ранними. Так и получилось.

После кесарева сечения выяснилось, что вес моих детей – 3300 на троих. Кило триста, кило двести и восемьсот граммов. Силенок у них не было есть самостоятельно, поэтому кормление в роддоме было организовано очень жестко. График жизни у меня был такой: каждые три часа кормление. Час я сцеживаюсь, час кормлю. Ели они через зонды. Присоединялся к зонду шприц с молоком, разрешали впрыскивать каждому не больше одного миллилитра в одну минуту. Вот я так кругами и ходила между кувезов, где они лежали. А потом у меня оставался час на отдых. По физической нагрузке это был, скажем так, караул караульный. Катастрофический недосып – вот и все, что я об этом помню. Но у нас хотя бы еще не было тогда диагноза, даже мысли о том, что что-то не так. Просто надо было выкормить детей, вот и все.

В шесть месяцев дети не поползли и не сели. Сначала все это списывалось на то, что они все-таки очень ранние, надо дать им время. Ну хорошо. А в восемь месяцев, зимой, мы сильно переболели ОРЗ с очень высокой температурой. И их как-то начало корежить. И после этого мы стали замечать нарастающую спастику – появились все эти сжатые кулачки, фиги, мышечные патологии. Они нарастали, и к десяти месяцам нам поставили диагноз ДЦП.

Много что случилось с тех пор. Нам с мужем всегда казалось, что то, с чем мы столкнулись,– это вопрос вложенных усилий, процедур. Я делала все, что только возможно. Обращалась ко всем специалистам. Когда не могла справиться с деньгами, нам помогали люди, в том числе и через Русфонд. Но вот сейчас, когда прошли уже почти двенадцать лет, я не могу точно сказать, что именно из этого нам больше всего помогает. Это были годы настолько интенсивной реабилитации, что иногда мне даже жалко, что мы ею занимались. Я вот сейчас смотрю на детские фотографии мальчиков, плачу и думаю: я ведь ничего этого не помню, а могла бы просто сидеть с ними тогда в обнимку, щекотать их и хихикать. А все это прошло в призрачной погоне непонятно за чем.

Понятно, что нужно было гнаться не за результатом, а за какой-то, наверное, романтикой. У нас, например, главный романтик – Петя, я его всегда презентую как любителя прекрасного – женщин и искусств. Он может слушать Бетховена не дыша, не моргая. Андрюша при этом будет скучать, а Паша – ждать, что ему что-нибудь веселенькое покажут. Именно Петя, кстати, придумал у нас традицию пятничных вечеринок. Большой стол, свечи, музыка, вкусная еда. При муже это все было с размахом, я даже к столу с узбекской кухней подводила себе брови и надевала паранджу. Сейчас, конечно, я этого не делаю, но вечеринки стараюсь проводить до сих пор, чтобы у детей по максимуму было ощущение, что жизнь без отца продолжается. Я эту традицию продолжила прямо в первую же пятницу после его смерти.

Основной диагноз звучал как "вирусный цирроз печени". Но на самом деле как-то сразу у него случились все проблемы с внутренними органами. Думаю, сказались все эти нервы, все эти проблемы, которые навалились на нас по всем фронтам. Уходил он долго. Четыре месяца мотался по больницам, лежал там, сбегал, возвращался. Но для детей, наверное, это был не самый худший вариант – они как бы постепенно отвыкали от папы, а не потеряли его в один день.

Но потеря, конечно, есть. Я, например, сейчас четко понимаю, что у меня совершенно не осталось сил. Нет, я знаю, что могу на несколько часов мобилизоваться и выдать какой-то результат, все сделать хорошо. Но потом я все равно какая-то киселеобразная и амебоподобная. Хожу по квартире и тупо хватаю по одной вещи. Раньше я чуть ли не за месяц писала план любой поездки. А сейчас, наверное, наслоился весь мой хронический недосып, дети долго не спали как следует. До сих пор бывают плохие ночи. Кто-то вдруг закричит. Кому-то надо в туалет. На пятый-шестой подъем я начинаю просто деревенеть. И это притом, что мне помогают няня и гувернер, они отвозят детей вместе с колясками в школу, забирают их оттуда. Тем не менее я чувствую, что сил становится все меньше. И думать о том, что будет, когда меня не станет, конечно, очень сложно, невыносимо.

Что меня спасает? Дети у меня классные. Их много, они разные. Не соскучишься. Вот Паша, например. Он мечтает о собственных детях и о том, как он их будет растить. И у него уже есть три основных пункта в воспитании детей. Титулатура. Божественность. Неприкосновенность. То есть он говорит, что у его детей будет, во-первых, благородный титул. Во-вторых, он будет их обожествлять и окружать всем самым лучшим и красивым. В-третьих, он никогда не будет мешать своим детям читать книжки.

Красиво. Я тоже в свое время жила с ощущением, что у человека есть, должна быть все время какая-то миссия. Например, нужно наметить себе цель – поставить на ноги детей в прямом и переносном смысле. Но сейчас я, наверное, понимаю, что невозможно так провести все свои дни на этом свете, бесконечно идти куда-то, чего-то добиваться. Хочется просто жить, радоваться тому, что уже есть. А есть всегда очень много – целая жизнь».

Фото Сергея Мостовщикова