Жизнь. Продолжение следует

И всё

Девочка, которая ушла, чтобы остаться

Рубрику ведет Сергей Мостовщиков



У Снежаны Каратаевой всё должно было получиться красиво. И сама она Снежана, и дочери у нее – Виталина и Дана, даже кошки – и те как с картины в галерее нездешних искусств: Мона, Симона, Персефона и Декабрина, она же Ася. Могло бы, должно было выйти идеально, но жизнь, какой ее ни вообрази, всегда оказывается проще и грубей. Младшая дочь Дана умерла от лейкоза, не успела толком вырасти и заговорить. Пытались спасти ее, искали донора костного мозга, но не нашли. Отец сдать стволовые клетки отказался, попробовала мать. Не помогло. Жизнь не вернулась за девочкой, и она ушла.

Что было делать с этой огромной серой печалью в селе Ермаковском Красноярского края, что думать посреди немыслимых гор, озер и лесов. Выть от несправедливости и пустоты, от того, что на зарплату в десять тысяч рублей толком не поставить даже памятника на могиле ребенка? Удавиться? Отчаяться? Озвереть? Вот она, последняя правда, которая предназначена всякому неравнодушному, ждущему сердцу: нет никакого способа справиться с безразличием и жестокостью мира. Кроме, конечно, искренней к нему любви.

И вот Снежана Каратаева решила сказать миру его правду. Она начала объяснять односельчанам, что такое костный мозг, где он вообще находится, за что отвечает и как важно сдать анализ крови и войти со своим фенотипом в Национальный регистр доноров костного мозга, который создает Русфонд. 36 ермаковцев уже сделали это. Много это? Да бездна. Иногда и одного человека достаточно для чуда, для того, чтобы знать: жизнь, она, да, проще и грубей любых о ней представлений, но зато ее можно спасти. Об этом мы и разговариваем со Снежаной Каратаевой.

«Я тут в Ермаковском в доску своя, деревенская. Мама моя тоже отсюда, но одно время работала недалеко – в Абакане, в гостинице. А папа у меня был летчиком. Приехал в гостиницу, познакомился с ней, там всё закрутилось-завертелось, и всё. А потом у них ничего не получилось, они разошлись, и осталась только я, один ребенок. Поэтому я с детства задалась одной целью: найти себе папу. Я знала от матери только его имя и фамилию, больше ничего. Но меня попробуй останови. И всё.

Я ездила в Абакан в "Аэрофлот", смотрела в интернете, нашла его друзей, которые с ним когда-то летали, но ничего не получалось, адреса не было ни у кого. И вот спустя много лет смотрю: ко мне в "Одноклассники" заходит один и тот же мужчина несколько дней подряд. Я такая думаю: чего ему от меня надо? А потом меня просто как молния пробила: это папа. И всё. Я пишу ему: вы мой папа? Он говорит: да. И после этого мы с ним где-то полтора года обо всем общались, переписывались. А потом – я как раз Даночкой, второй дочерью, была беременная – папа ушел из жизни, сердце у него прихватило, и всё. Но вот хотя бы вот так: и его, и мои желания исполнились.

С другими желаниями было по-другому. Сначала я хотела после школы поступить на журфак. Не знаю, почему именно туда. Я всегда была замкнутой, мало разговаривала, мне было трудно найти общий язык с людьми. Наверное, мне казалось, что только на журфаке я изменю свою жизнь. Но я по баллу туда не прошла, ничего не получилось. Так что я сначала поступила в политколледж на правоведа. А там связалась с кавээнщиками, с журналистами – сплошные выступления, увлечения, ну и меня оттуда погнали, прямо с первого курса. И всё. Ну а что поделать: как сложилось, так сложилось.

Наверное, тогда из меня перли амбиции. Я привыкла быть независимой. Работала с 14 лет. Захочу себе что-нибудь купить – пойду прачкой поработаю или билеты на концерт попродаю. Денег-то мне хотелось, а мать моя одиночка что могла мне дать? Так что я особенно не расстраивалась – мне казалось, что дело себе всегда найду. Поступила учиться на повара-кондитера, чтобы хоть какие-то корочки получить, поваром никогда так и не работала. А потом я забеременела Виталиной. С ее отцом мы даже толком не виделись. Как говорится, встретились – разошлись, а потом – оппа.

Я безумно хотела ребенка, поэтому сразу решила Виталину оставить. Пришла, маме сказала: у нас будет ребенок. Она такая: йо-о-оп. Пошла, покурила, а я как раз собиралась кофе пить. Она вернулась и говорит: нельзя тебе больше кофе, на тебе сок. И всё. В этом плане она меня всегда поддерживала, и в первый, и во второй раз, когда родилась Дана – самая смелая, самая сильная наша девочка.

Я долго просила Бога: дай мне еще ребенка. Мне так хотелось этого, так. Я говорила: ну вот не получается у меня создать семью, не знаю почему, не знаю, наверное, я слишком зациклена на себе. Но ребенка еще одного я хочу. И вот все эти мои метания чем закончились. Когда я забеременела, написала отцу Даночки, мол, я беременная. Он, такой, говорит: а у меня одно яичко не функционирует. Ну что с тобой поделаешь – не функционирует, и ладно. А потом я узнаю, что другая девушка от него буквально на несколько дней позже родила. Говорю ему: ну надо же, как ты ухитрился с одним-то яичком. И всё.

С восьми месяцев Даночка начала болеть. Обычные вроде простуды. Раз, два, три. На третий раз, когда начали отниматься у нее ноги, я говорю нашему хирургу: может, это аппендицит? Я прям чувствовала: что-то не то. Сдали мы кровь, и вот за нами приезжает уже скорая. Сбежались сразу все врачи. Я спросила: что-то серьезное? Ну кто в деревне мне скажет. А когда уже санмедавиацию заказали и мы летели в Красноярск, в онкологию, я поняла: всё плохо. Ну и всё. Определили у нас миелоидный лейкоз и какие-то генетические поломки. Сразу сказали: шансов практически нет, но мы будем бороться. Даночке было тогда одиннадцать месяцев, она была голубоглазая кудряшка.

Я сразу поставила себе цель: ни дочь, ни один врач не увидит, как я плачу. Никогда. Хотя плакать было от чего. И когда она лежала, когда не узнавала меня, когда в нее втыкали все эти трубки, когда она была похожа просто на бездыханный такой кирпичик. Но я понимала, что должна делать всё, что могу: от настроения матери тоже ведь многое зависит. Так что я улыбалась, мы веселились, танцевали, пели, когда хватало сил.

На пересадку костного мозга нас перевели в Петербург. Донора искали везде: в России, в Европе, даже в Индии. Но не находился никак. Уговаривали Даночкиного отца: ты можешь стать ей донором, помочь. Бесполезно. Такой человек. Видимо, я его не разглядела. У меня даже злости теперь к нему нет. Просто этого человека больше не существует. Решили попробовать меня. Я прошла обследование, под наркозом из тазовой кости у меня взяли костный мозг и перелили его Даночке. И всё. Недели не прошло. Вся она сгорела, там уже всё, вариантов не было никаких.

Я вернулась в Ермаковское, два дня продержалась, было нормально, а потом меня накрыло где-то на полгода. Я не общалась совершенно ни с кем, ни с подругами, ни в интернете. Тупо лежала и смотрела сериалы. Первое время мне казалось, что надо пойти в морг. Там я найду мою девочку, поговорю с ней, она меня услышит, и всё изменится, пройдет. Потом я паниковала: вдруг она в могилочке еще живая лежит, плачет, и никто ее не слышит, а могли бы услышать, откопать и мне принести. Выглядывала в окна, слушала: вдруг кто стучится. Ну а потом, когда Вита однажды сказала мне: "Мама, почему ушла она, а не я?" – я поняла, что мне пора взять себя в руки.

Надо было что-то делать. Одна знакомая, которая тоже потеряла ребенка из-за лейкоза, сказала мне: "Я нашла группу в интернете, они ищут доноров для Национального регистра костного мозга. Давай попробуем собрать людей". Я зацепилась за эту идею. И всё. Пошло-поехало. Я начала везде писать, по всем организациям ходить, с людьми разговаривать. Все реагировали по-разному. Одни говорили: да ну, кому это надо, никто не пойдет, это же смертельно опасно. Потому что думали, что им высосут спинной мозг или кости отрежут. Другие понимали, что это ерунда, и говорили: молодцы, классно, это надо обязательно сделать, я пойду, я хочу. В итоге пришли 36 человек.

Может, немного, но, конечно, тут сразу всё не получится. Пересадка костного мозга – глобальная, масштабная проблема. Чтобы тут избегать недопонимания, нужно взрослым и детям всё рассказывать с азов. Рассказывать в школах, вносить в учебники биологии, чтобы все понимали проблемы онкологии так, как мы понимаем сегодня простуду или грипп. То есть это вопрос теперь уже государственный. Только всей страной мы можем изменить ситуацию. Люди сейчас вообще не соображают, о чем речь. Говорят: а-а-а, рак – это когда человек краснеет и умирает, как рак. Поэтому, когда ты начинаешь говорить о донорстве костного мозга, многие пугаются и отвечают: вы совсем, что ли, дебилы, это же кошмар.

Но это не кошмар – это чудо. Я сама сдала анализ еще раз, чтобы мою кровь протипировали. И теперь я каждый день прям сижу и думаю: может, мой костный мозг всё-таки кому-то подойдет, может, мне позвонят и скажут об этом прямо сегодня. Я хочу этого всей душой и сердцем. Вдруг мои клеточки кого-то спасут. И я тогда расскажу об этом моей Даночке. Мы до сих пор с Виталиной с ней разговариваем иногда. Спокойной ночи, Даночка. А она спросит: как у вас там дела? А мы ответим: всё хорошо. Теперь всё хорошо. И всё».

Фото Сергея Мостовщикова