Портрет врача

Здоровье по-барселонски

Сибирская волчица и каталонская система здравоохранения

Рубрику ведет Сергей Мостовщиков

Допустим, нам потребовалось создать коллективный портрет звезд каталонской медицины. То есть каким‑то образом собрать в одном месте лучших питомцев престижной барселонской методы образования и хитрой системы организации лечения. Всех этих людей с годами учебы позади, прошедших знаменитый секретный медицинский экзамен MIR, практику в госпиталях разного уровня значимости, имеющих научные труды и степени, опыт, признание пациентов. Но кто все они, сыны и дочери далеких и чужих нам Пиренеев? Что мы знаем о них, какие спасительные знаки читаем у себя, на снежном севере, в их южных горячих глазах?

Все те же самые, что и в глазах Ольги Соловьевой из Москвы. Любовь, сомнения, скитания, ошибки, находки, проблемы, решения, растерянность – и снова любовь. Ольга Соловьева уже двадцать лет живет в Каталонии и работает там директором компании «Барселона Медикал Консалтинг» (Barcelona Medical Consulting). Она лично знакома со всеми звездами каталонской медицины и директорами крупнейших госпиталей региона. Она и есть коллективный портрет медицины, сделанный в современной Барселоне. Так что, если вы, как и дети, которым помогает Русфонд, решите доверить проблемы со здоровьем каталонцам, первое, что вам стоит сделать, – поговорить об этом с Ольгой Соловьевой, которую местные специалисты между собой называют «сибирской волчицей». Чем мы сейчас и займемся.

Любовь и MBA

Мне никогда не приходили в голову меркантильные идеи. Я была девочка из обеспеченной московской семьи, папа у меня был знаменитый врач‑невролог. Мы с родителями жили на Большой Ордынке, я думала только о прекрасном, с десяти лет проглатывала по одной книжке в день и в конце концов поступила на филфак. Так что по первому образованию я филолог, кандидат наук. Даже преподавала в Московском педагогическом институте имени Ленина русскую литературу второй половины XIX века. Но реальная жизнь, как оказалось, создает другую драматургию.

Со своим будущим мужем Аурелио я познакомилась самым вульгарным образом изо всех возможных – в Испании, на пляже. Подошел ко мне молодой человек, испанец, стал разговаривать, я поддержала беседу из вежливости. А тут оказалось, что он влюблен в Россию, в Достоевского, Толстого – вот во все эти дела. Я ему оставила телефон, говорю: будете в Москве – звоните, я вам Кремль покажу. А потом уехала и выкинула его из головы. Но не тут‑то было. Через некоторое время звонок: записался на курсы русского языка в МГУ на все лето, скажи, если приеду, могу тебя увидеть? Что поделать – приезжай.

За все это лето виделись мы немного. Потом лето переросло в осень – Аурелио позвонил в Барселонский университет, где он работал преподавателем латыни, сказал, что задержится в Москве. За это его, кстати, чуть не выгнали с работы. А потом были письма. Каждый день я находила в почтовом ящике письмо – страстное, красивое. В конце концов встал вопрос о близких отношениях, и я картинно сказала: ладно, но только себя я за границей не вижу, переезжай в Москву. И он ответил: хорошо. Уволился и приехал. Полгода честно искал здесь работу. В 90‑е преподавателю латыни из Барселоны сделать это было невозможно, он одно время даже «бомбил» тут на жигулях. Дело дошло до того, что в какой‑то момент у будущего моего мужа совсем кончились деньги, ему стало нечего есть.

Стало ясно, что все мои капризы пора заканчивать: ничего Аурелио тут не найдет, надо собираться и ехать в Барселону. И тут настала очередь моих трудностей. На кафедре русского языка мне сказали, что, если даже я сдам тут государственный экзамен и пройду по конкурсу, надо будет ждать, пока кто‑нибудь уйдет на пенсию или умрет, – иначе места в университете мне не получить. А какие еще варианты у филолога? Стало ясно, что нужно искать для себя что‑то совершенно другое.

И вот однажды читаю каталонскую главную газету La Vanguardia и узнаю, что здесь существует ассоциация госпиталей, которые объединились, чтобы совместно продвигать в мире медицину Каталонии, принимать иностранных пациентов, организовывать обмен опытом и так далее. Это была просто статья, никакое даже не объявление о работе. И что‑то меня зацепило. Я нашла эту ассоциацию, позвонила туда и договорилась о встрече – сказала, что могу быть полезной, чтобы налаживать контакты с Россией.

Президент ассоциации оказался самым красивым мужчиной, которого я когда‑либо видела в жизни. Это мой любимый каталонец – можно смело об этом говорить, потому что ему 82 года. Веселый, сильный человек, настоящий кавалер, старая гвардия. Он владелец крупнейшей частной сети компаний, занимающихся проведением анализов, – что‑то наподобие ИНВИТРО в России. Во время гражданской войны он был ребенком и жил на улице. Потом стал фармацевтом и начал с того, что на своей «Веспе» развозил анализы, а потом создал из этого свою империю.

Ассоциация госпиталей, которую он придумал, по сути была клубом друзей – директоров всех крупных госпиталей Каталонии. Они, честно сказать, ничего особенного не делали, просто собирались два‑три раза в год, обедали, обменивались ощущениями о том, что все у них хорошо, рассказывали, кто и где побывал. А мне поручили заниматься перспективными рынками, в том числе Россией.

Когда я туда пришла, лечиться в Каталонию из России не приезжал ни один человек. Сейчас, девять лет спустя, когда я закончила MBA (Master of Business Administration, программа подготовки менеджеров среднего и высшего управленческого звена. – Русфонд) и открыла свою собственную компанию «Барселона Медикал Консалтинг», в год мы принимаем более 700 пациентов, в том числе детей, которым помогает Русфонд. В основном это три направления. Онкологические больные, потому что в Каталонии великолепная онкологическая школа и практика. Дети с врожденными пороками сердца, потому что в Барселоне выдающиеся кардиохирурги. И наконец, это больные, которые приезжают в Институт Гуттмана, который знаменит нейрореабилитацией.

После всех моих московских манер, Достоевского, Толстого и капризов я наконец дожила до времени, когда меня называют здесь «сибирская волчица». Наверное, за то, что я могу, если надо, написать директору госпиталя в три часа ночи – и в три часа ночи мне ответят. Так что, когда говорят: «Вы там у себя в Испании слишком расслабленные», я отвечаю, что вы, наверное, не знаете, что такое каталонская система здравоохранения.

Сердце и Aristotle

Каталонская система здравоохранения по всем международным рейтингам входит в пятерку лучших в мире. У нее есть свои несомненные отличия. Скажем, она абсолютно прозрачна. В открытом доступе есть вся информация о государственных клиниках и клиниках, которые оказывают услуги государству, – вплоть до того, сколько и какого именно пластыря они купили. Но, кроме этого, вы всегда можете узнать так называемые результаты клинической деятельности. Например, в детской кардиохирургии есть единый международный показатель – Aristotle Score, благодаря которому вы сразу видите, что за специалист перед вами.

Этот индикатор изобрели в свое время по требованию страховых компаний в Америке, где цены на медицинское обслуживание заоблачны и никому не доступны. Тогда, по‑моему, 45 самых известных кардиохирургов мира собрались и придумали систему, которая позволяет в баллах выразить диагноз, возраст и пол ребенка, его состояние на момент поступления, выявленные осложнения, сложность предстоящей процедуры и так далее. Американский или европейский специалист, если он хочет считаться авторитетным в своей профессии, сегодня обязан публиковать свои результаты именно в Aristotle Score, так что вы всегда можете узнать, насколько сложных пациентов он берет, какова их выживаемость, каков индекс осложнений, ну или, скажем, на какой день после операции происходит экстубация (извлечение интубационной трубки из просвета гортани и трахеи. – Русфонд).

Это один пример. Но их много и в других областях. Скажем, наш знаменитый Институт Гуттмана, который специализируется на нейрореабилитации, регистрирует и ведет пациента по 60 международным шкалам. Все это делается не столько ради престижа, сколько ради прозрачности, которая позволяет поддерживать здешнюю модель государственно‑частного партнерства, то есть систему, при которой частные клиники оказывают услуги государству (при условии, что они не являются коммерческой организацией, то есть не извлекают прибыли в интересах акционеров).

Вообще, надо сказать, что до смерти Франко в 1975 году в Испании была довольно посредственная медицина. Нормальная, но ничего особенного. Но когда Франко не стало, возникло целое социальное движение, которое ставило своей задачей создать вместо тоталитарной действительно передовую национальную систему здравоохранения.

За основу была взята модель социального страхования Бевериджа, а не Бисмарка, как, например, в Германии. В чем отличие? В Германии медицинскими услугами пользуется только тот, кто платит налоги. У нас не так. Платишь ты налоги – не платишь, работаешь – не работаешь, не имеет значения. Любой резидент Испании, даже не гражданин, абсолютно бесплатно получает абсолютно любую помощь любого уровня сложности, за исключением стоматологического протезирования и услуг эстетической пластической хирургии. За счет государства грудь и зубы сделать себе нельзя, но, например, если я хочу поменять пол и психологи сказали: да, так надо, государство оплатит и смену пола, а это очень дорогая операция.

Преимущества национальной системы здравоохранения огромны. Но есть и недостатки. Проблема в том, что в госпиталях существуют очереди, иногда и долгие, на плановые манипуляции. Многие ждать не хотят, поэтому у них есть еще и добровольные страховки, которые позволяют с повышенным комфортом и без очереди лечиться в частных коммерческих клиниках. Но в любом случае с учетом всех плюсов и минусов в Испании за очень короткое время был создан и начал действовать принципиально новый, эффективный подход к здравоохранению, который потребовал здравомыслия и решимости.

Например, была создана санитарная карта Каталонии. Смысл такой: населению хотели обеспечить здравоохранение одинаково высокого качества. Для этого все медицинские центры были разделены на три уровня сложности: местные, районные и высшего уровня. Скажем, вся Барселона сейчас поделена на четыре сегмента, и в каждом из них – несколько местных госпиталей, несколько районных и один госпиталь высшего уровня сложности. Что это означает? Если у меня аппендицит, меня никогда не повезут в навороченный госпиталь. А с травмой позвоночника меня не отдадут людям, которые такого никогда не видели.

Казалось бы, просто. Но это тяжелейшие решения. Потому что в Барселоне, например, исторически работало несколько ожоговых отделений при разных госпиталях, а теперь из них нужно было оставить только одно. Специалисты были в бешенстве, говорили: мы лучшие, а вы нас закрываете! Но ради системы были приняты и непопулярные меры, и теперь Барселонское ожоговое отделение считается одним из лучших в мире. А в Каталонии работают врачи высокого международного класса.

Драматургия и MIR

В каталонскую медицину, как я понимаю, идут не за деньгами, а за ощущением востребованности. Здесь проводились социологические опросы, и вот что выяснилось. Половина старшеклассников на вопрос, кем бы они хотели стать, если бы могли получить любую профессию, отвечают: врачом. Это очень престижно. Конкурс при поступлении – самый высокий из всех профессий. Ну просто чтобы было понятно: высший балл на местном ЕГЭ – 15. Так вот, чтобы поступить в юридический, нужно набрать 6,5 балла, а в медицинский – 13.

В самой системе образования преподают только практикующие врачи с учеными степенями, принимающие участие в научных проектах европейского и мирового масштаба, то есть реальные звезды государственной медицины. Обучение долгое, тяжелое, и после шести лет ты никто: никуда пойти работать ты не можешь. Ты должен сначала поступить в интернатуру и закончить ее, а для этого сдать экзамен MIR – Médico Interno Residente.

Чтобы подготовиться к этому экзамену, дают еще семь месяцев, но некоторые берут себе дополнительный год, потому что MIR не просто экзамен – это драконовская процедура. Ее придумали еще в начале 80‑х годов. Это фантастически засекреченный ритуал. Экзамен состоит из 225 вопросов. Четверть вопросов – теория по всем специальностям. Остальное – это сложные случаи из практики лучших испанских врачей, с которыми они столкнулись в течение прошедшего года и которые отобрала специальная комиссия. Какие именно случаи войдут в экзамен, во всей Испании знают только два человека – и никто не знает, кто в этом году эти два человека.

То, что вы получаете, выглядит примерно так. Пациент Гонсалес поступил с такими‑то и такими‑то симптомами, ему вкололи вот это и вот это, он отреагировал так и так, потом ему сделали вот это, обнаружили вот это. Посмотрите МРТ, посмотрите анализы. И что теперь делать с Гонсалесом, как вы считаете? Чтобы справиться с решением, одной теории мало. Необходимо отличное клиническое мышление. Ну и терпение, потому что экзамен длится шесть часов, выйти в туалет можно только спустя четыре.

В результате всего этого действа из 12 тыс. претендентов право на поступление в интернатуру получают только 7 тыс. Причем те, кто возглавляет список победителей, могут выбирать себе любые вакансии в любых госпиталях, а остальные – только те, что останется от победителей.

Если нужно было бы описать каталонскую медицину одним словом, то, наверное, это было бы слово «реализм». В отличие, например, от российской медицины, которую лучше всего описывает слово «драма». Тут понадобится небольшое отступление, случай из собственной жизни. Как‑то еще в молодости, в Москве, я готовилась к защите диссертации и была беременна своим первым сыном. Так вот, пришла сдавать кровь, получила анализы, открываю – токсоплазмоз, какие‑то безумные титры. Я дочка врача, понимаю, о чем речь: минимум – уродство у ребенка. Пришла домой, открыла дверь, села на пол в коридоре и рыдаю. На почве рыданий кровотечение, больничка, ужасы, страсти, повторный анализ – и результат: нет никакого токсоплазмоза, ошибочка вышла.

Ладно, пережили, я снова счастлива. Но тут зима. Грипп. Хороший, тяжелый, махровый грипп, я им болею, а у меня первый триместр. Папа‑врач начинает сильно волноваться, звонить всем своим знакомым академикам‑профессорам. Меня везут к светилам, светила мне говорят: «Проблемы! Ребенок родится с большими отклонениями, не надо рисковать – пойдем‑ка делать аборт прямо сейчас». Я еле вырываюсь от светил, но российская медицина продолжает на меня давить – звонит домой, рассказывает, как дети рождаются слепыми, глухими, такими и сякими. Разворачивается настоящая драма. Я хожу по родине как по кладбищу.

Хорошо, что меня тогда поддерживал муж, который был в это время в Барселоне. Я вернулась к нему, и мне посоветовали местного гинеколога – молодую девушку, сейчас она тут шеф гинекологии крупнейшего государственного госпиталя. На первом же приеме я два раза пересказываю ей свою ужасную историю, смотрю, а она не понимает. Говорит: «Ольга, простите, а почему вы думаете, что ребенок у вас родится слепым и глухим?! По вашей логике у нас сейчас половина населения должна быть инвалидами. Беременные часто зимой болеют гриппом, так что им теперь – не рожать?» Она меня сразу заразила своим оптимизмом, и мой первый сын Марк, и второй, Андрей, родились и со слухом, и со зрением, и все у них в порядке. Но представление о родной медицине как об искусстве преувеличения или недоговоренности я сохранила.

Я знаю, что и здесь, в Каталонии, и в России есть великолепные специалисты мирового класса, они много работают и спасают огромное количество людей. Но системы, в которых они это делают, как мне кажется, решают разные задачи. Так что, если вам хочется драмы, будьте здоровы в России. Если жизни – болейте в Каталонии.

Фото из личного архива Ольги Соловьевой