Портрет врача

Звезда по имени Сердце

Если внутри бьется, значит, снаружи это кому-нибудь нужно

Рубрику ведет Сергей Мостовщиков



Забавно работает воображение. Если попытаться представить себе выдающегося детского кардиохирурга, врача с золотыми руками, мы сразу окажемся рядом с мудрым немногословным добряком, который каждый божий день спасает маленькие человеческие сердечки ради торжества идеи жизни и примирения мыслящего существа с бездумным молчанием Вселенной. Всякое может прийти в голову. Но вряд ли даже смелый вымысел приведет нас к доктору медицинских наук заведующему кардиохирургическим отделением №2 Томского НИИ кардиологии Евгению Кривощекову. Это здоровый, крепкий, не стесняющийся в выражениях мужик, который не пытается вызвать к себе симпатию или уважение. Его даже перестали звать на общие собрания врачей клиники из-за бесконечных едких замечаний. О себе хирург Кривощеков говорит, что человек он злой, а иногда и невыносимый. О своих золотых руках – что он просто сантехник, который знает, что делает. Он говорит еще много неожиданного о гуманизме, сердце, грубости, мечте и огурцах. А что остается нам – людям, воображение которых неспособно нарисовать правдоподобный портрет человечества, спасающего собственных детей? Да просто слушать, что говорит Евгений Кривощеков – выдающийся детский кардиохирург, врач с золотыми руками.

Сердце, сердце, сердце

Когда-то я был молодой и задорный. Я считал, что профессия врача – это гуманность, это помощь, и так далее, и тому подобное. Я даже старался получить определенные знания и опыт, чтобы помогать людям и лечить людей. И надо сказать, это прекрасное, радостное ощущение – что ты в силах. Что ты действительно в состоянии искренне, бескорыстно что-то изменить к лучшему. Но, знаете, с течением времени, наверное, радости становится меньше. Больше горечи и обид. Как это сказано: кто умножает познания, умножает скорбь. Конечно, ты не можешь забыть главное, ради чего стал тем, кто ты есть. Но вдруг видишь: а ведь всем помочь нельзя. Или ты не можешь помочь, даже если знаешь, как именно, – просто нет такой возможности.

С другой стороны, наверное, все эти ощущения – от иллюзии выбора. А я, в общем-то, дело себе не выбирал. Я заканчивал школу в советское время, и тогда были, по сути, две важные профессии – военный и врач. Я всегда хотел быть летчиком, даже пытался поступать в летное училище. Папа у меня был железнодорожник – и он был за, а мама учитель – и она была против: у нее родственники военные, и жизнь у них не сложилась. В итоге перевесила мама. Вот я и пошел в хирурги. Я считал, что именно хирург – это высший пилотаж. Ты всем управляешь исключительно своими руками и сразу видишь результат. Вот есть у человека фурункул, ты сделал одно движение рукой, вскрыл его – и наступило облегчение.

Я без проблем поступил здесь, в Томске, на лечебный факультет, хотя легче было идти на педиатрический. Учился, работал, ходил в кружок сосудистой хирургии. Сосуды мне понравились сразу. Это была ювелирная работа. Конечно, есть еще нейрохирургия, но мозги – дело темное, а сосуды – интересное. Сосудистые операции почти никто тогда не делал, в Томске это только развивалось, а о сердце, конечно, я даже не мечтал и не думал. Но мне и не пришлось. В год моего выпуска академик Пекарский – был тут такой выдающийся человек – решил создавать свою школу кардиохирургов: набрать для этого молодых врачей и всему их обучить.

С нашего выпуска он взял четырех человек. Сказал, что будет много интересной работы, но не будет денег и жилья. Было действительно интересно, все начиналось на моих глазах. Первое коронарное шунтирование. Первая моя работа, которой я занимался, была посвящена кардиомиопластике. Грубо говоря, это когда из-за атеросклероза переставало работать сердце, а мы выделяли широчайшую мышцу спины, проводили ее в грудную клетку, оборачивали ею сердце, пришивали электроды и заставляли сокращаться. Все было новым, мне нравилось. В итоге из нас четверых тут остался только я, остальные разъехались кто куда.

Дети, дети, дети

Детьми я никогда не планировал заниматься. В то время хирургия врожденных пороков сердца была ущербной. Операции делались без искусственного кровообращения, детских оксигенаторов не было, ультразвука не было, ребенка просто остужали до 30 градусов, и у хирурга оставалось 30–40 минут, чтобы вслепую открыть сердце и закрыть дефект. Такая крейзи-хирургия. Мне она никогда не нравилась.

Но вдруг в 2004 году человек, который занимался у нас врожденными пороками, решил уехать в Канаду на ПМЖ. Внезапно. И вот через неделю он уезжает, а дети продолжают поступать. Меня вызывают, говорят: ты давай, попробуй. Временно. Я говорю: да какие дети?! вы с ума сошли?! Это же ужас сплошной. Я в этом ничего не понимаю. Мне говорят: да на три месяца, попробуй. Ну ладно. Попросили – что делать. Начал оперировать потихоньку. Дети были разные, иногда тяжелые. Они требовали знаний, умений, вложений сил. И вдруг я начал интересоваться, почитывать книжки. Тогда еще появился более или менее интернет, можно было шире смотреть на проблему. И вдруг я почувствовал, что у детской кардиохирургии есть будущее.

Через какое-то время случилось нечто непонятное. В клинику позвонил небезызвестный президент Русфонда Лев Амбиндер. Меня вызывает начальство, говорит: слушай, тут звонит какой-то сумасшедший еврей, предлагает деньги, ты поговори с ним, он наверняка врет, но лучше разобраться. Я перезвонил Амбиндеру, ничего не понимаю. Он говорит: вот мы работаем с Новосибирском, там оперируют какие-то горбы, а нам надо развивать еще кардиохирургию, найди там у себя детей, которым нужна помощь, мы оплатим их лечение. Я не верю своим ушам. Нашли мы детдомовских детей, которые были без присмотра и нуждались в помощи, и прооперировали их на деньги Русфонда. Невероятно. Завязались отношения, мы начали планомерное сотрудничество.

С тех пор за эти годы все, конечно, в клинике поменялось. Русфонд вложил деньги не только в конкретных детей, но и в развитие – девять лет назад он построил нам современную операционную, которая исправно функционирует до сих пор, она и сейчас одна из лучших в России. Плюс в реанимацию были куплены кровати, мониторы, аппарат искусственной вентиляции легких. Так что я должен признать: тем, чего я к сегодняшнему дню здесь добился, я во многом обязан именно Русфонду.

Руки, руки, руки

Когда о хирурге говорят «у него золотые руки», я не знаю, что имеют в виду. Руки, руки, руки. Все время дарят руки – то золотые, то бронзовые. Никакие они не золотые – обычные, стандартные руки. Руки вообще не главное для хирурга. Нужно же мозг иметь. Мы же в определенном смысле слова сантехники. Ставим заплатки, трубочки всякие, чтобы сердце работало, а кровь бежала туда, куда ей надо. И если ты без мозгов неправильно воткнешь куда-то трубку, то сердце просто не заработает.

Вот чем мне сейчас нравятся врожденные пороки сердца и чего я раньше в них не понимал – так это что детский кардиохирург универсален. Врожденная патология проявляется во всем. В сосудах, коронарных артериях, в клапанах сердца, и так далее. Я должен уметь все: протезировать клапаны, устранять дефекты перегородок, корригировать нарушения ритмов сердца, переключать сосуды. Надо хорошо знать патофизиологию пороков сердца, а не просто его анатомию.

По сути, это постоянная работа с больными – и не только с детьми. Ведь детская кардиохирургия начала стремительно развиваться в России в двухтысячных, и только сейчас мы начинаем сталкиваться с последствиями этого развития. Ведь тогда научились иметь дело с очень сложными пороками, прооперировали много детей, а сейчас им исполнилось восемнадцать и больше лет. Да, порок устранен, но сохранились проблемы побочные – с сосудами, с функционированием сердца. И они приходят к врачам, а взрослый кардиолог не понимает, в чем дело, как их лечить. Что лучше всего умеет взрослый кардиолог – лечить инфаркт миокарда или нарушение ритма сердца. А врожденных пороков он не знает.

Мир столкнулся с этой проблемой лет десять назад, теперь настала наша очередь. Выросло поколение детей, которых спасли. Здесь много вопросов, даже на уровне организации здравоохранения. Например, у меня детский кардиолог осмотрела 19-летнего больного с врожденным пороком сердца, а ей говорят: «На каком основании? Вы детский врач, у вас соответствующий сертификат! Мы вам не оплатим» – и это только начало.

Чтобы справиться со всеми этими вопросами, одних золотых рук недостаточно. Нужна команда. Ну да, я ее лидер. Я, как орел, сижу на вершине пищевой цепочки. Но один я не смогу ничего сделать. Нужны умные анестезиологи, умные медицинские сестры, умные кардиологи, функционалисты. Только тогда ты можешь принимать правильные решения. Только тогда ты можешь делать операции, которые в России вообще никто не делает. Только тогда к тебе будут приезжать люди со всей страны.

Смерть, смерть, смерть

Кардиохирургия – это такая работа, в которой приходится иметь дело со смертью. Ничего не поделаешь. Чтобы научиться находиться с ней рядом, нужно хорошо осознавать одну вещь: ты не осел с золотыми копытами, который все может и все умеет. Ты не бог. Чем бог отличается от кардиохирурга? Бог никогда не называет себя кардиохирургом. Поэтому и мы не боги.

Наверное, было бы здорово, если бы ты только захотел – и все стало хорошо. Но так не бывает. Порой берешься за дело, которое не кажется тебе перспективным. Но пытаешься помочь, потому что, может быть, есть шанс. Один. Из ста. Ты видел, знаешь, что люди выскакивали из невозможных ситуаций. Но не всегда. Не всегда.

Да, есть выражение: у каждого кардиохирурга – свое кладбище. Но это на самом деле не кладбище. Это тяжелые случаи. Тяжелые судьбы. Запущенные дети. И когда ты имеешь с ними дело, ты должен знать одно: ты – простой человек. Я вот не один раз замечал. Год идет, ты оперируешь тяжелых больных, они у тебя выскакивают, выскакивают, выскакивают. И ты уже думаешь, или даже вот ведешь свой дневник – и у тебя уже там сто пятьдесят человек, все живы, – и ты думаешь: о, какой я молодец! И тут же тебя по голове – бац! – и все. Расслабляться нельзя.

Плохо, плохо, плохо

У меня очень сложный характер. Я злой и несдержанный человек. Но только когда это касается жизни людей, пациентов. Если я знаю, что надо было сделать так, а ты этого не сделал, я могу сказать крепкое словцо, грубо осадить. Я не прощаю лентяйство, очень его не люблю. А еще больше не люблю, когда мне врут. Я не Ванга, конечно, но в плане медицины обмануть меня непросто. Я многое знаю и многое видел, так что проще сразу признаться: да, я забыл, не сделал, я неправ. Но когда человек начинает юлить, я срываюсь.

Наверное, это неправильно. Но я убежден: должна быть иерархия. В медицине, как в армии, должна быть жесткая иерархия. Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Конечно, для этого ты должен быть грамотным специалистом во всех областях – и в хирургии, и в реанимации, и в анестезиологии. Только тогда ты имеешь право руководить, только тогда есть шанс, что, если что-то пойдет не так, не будет паники, все будут слушать только одного человека. Нет, конечно, все обсуждается. Я принимаю любые доводы, особенно правильные. Но после того как я решил, я считаю, что это уже обсуждаться не должно. А тем более это не должно не выполняться.

Ну да, я неприятный, неуживчивый человек. Я из-за этого не продвинулся ни в какое руководство, меня не особо любит администрация. Я требователен, я защищаю свою команду и ее интересы. Да, я плохой человек. Но ровно настолько, насколько я могу сделать хорошо.

Хорошо, хорошо, хорошо

У меня в этой жизни были мечты. Мечты о том, чего я хотел бы достичь, добиться в своей работе. Сегодня по мастерству, по сложности кардиологических операций, по их количеству, по результатам наша клиника не уступает какой-нибудь буржуйской больнице. Но при этом я чувствую, что лет пять назад достиг какого-то своего потолка, своего максимума. Чтобы идти дальше, мне надо развиваться. Нужны другие операционные, другое оборудование, другие подходы. Ведь в мире сейчас применяются гибридные технологии. Есть лечение сердечной недостаточности при помощи устройств вспомогательного кровообращения. В конце концов есть трансплантация детского сердца, которая в России не делается. Это была моя голубая мечта. Была. А сейчас ее нет. Потому что будем реалистами: нет и не будет никаких новых возможностей.

Сначала я дергался, бесился. Потом посмотрел вокруг. Понял, что со своими запросами я в России никому особенно не нужен. Успокоился. Сейчас просто работаю. И просто открываю для себя новый мир. Оказалось, что вокруг есть люди. Есть интересные вещи, которыми можно заниматься помимо работы. Раньше я приходил в клинику в семь утра и уходил в одиннадцать-двенадцать ночи. А теперь я к пяти вечера все успеваю: сделать операции, поговорить с родителями и заполнить все рутинные бумажки. Так что теперь я узнал, что на свете есть еще природа, рыбалка. Завел себе дачу, собаку – немецкую овчарку. Определенные плюсы в этом есть. Я понял, что жизнь не заканчивается в операционной. И это, наверное, хорошо. Если так пойдет – я, может быть, и научусь в кино ходить.

Но знаете что еще: я начал выращивать огурцы! Требовательно. По порядку. Я правильно взрыхляю почву. Я выбираю лучшие семена. Тщательно слежу за процессом. Такой уж я человек. Слишком внимательный, может быть, в общении не слишком приятный. Зато! У меня получаются отличные огурцы.

Фото Сергея Мостовщикова