Колонка «Ъ»

Неизученная надежда

Лекарство от рака изобретено, но мы мало о нем знаем

CAR-T-технологии, Т‑клеточная терапия, генная модификация лимфоцитов – для методики лечения, которая, судя по всему, победит рак в XXI веке, по-русски нет даже устоявшегося названия. В США и Германии есть два завода, которые делают уничтожающие рак иммунные клетки для каждого пациента. В Америке, Европе, Израиле и Китае есть четыре сотни исследовательских групп, которые при помощи устройств величиною с одежный шкаф пытаются делать для пациентов индивидуальные побеждающие рак Т‑лимфоциты. А в России есть профессор Михаил Масчан, заместитель директора Национального медицинского исследовательского центра детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева. Он первым в стране применил к своим пациентам технологию будущего и рассказывает об этом главному редактору Русфонда Валерию Панюшкину.


Валерий Панюшкин: Насколько я понимаю, вы как-то залезаете в человека и берете из него… что?

Михаил Масчан: Мы берем его Т‑лимфоциты – клетки иммунной системы. Т‑лимфоциты так устроены, что умеют видеть разные антигены, молекулярные структуры, которые могут принадлежать микробам, другим животным, растениям и так далее. Каждый Т‑лимфоцит несет на поверхности специальную молекулу, которая называется T‑клеточный рецептор. У тебя в крови плавает миллиард лимфоцитов, и они несут на себе T-клеточные рецепторы разной специфичности. Специфичностей этих миллион или десять миллионов. То есть какой-то T-лимфоцит будет распознавать цитомегаловирус, другой T-лимфоцит будет распознавать вирус Эпштейна – Барр, а про T-клетку номер три мы вообще не знаем, что она распознает, но она точно умеет что-то распознавать. Это называется репертуар специфичностей, то есть благодаря множеству видов Т‑клеточных рецепторов иммунная система человека умеет распознавать большинство болезней. С вероятностью 99%, с каким бы микробом ты ни встретился, в твоем организме найдется Т‑клетка, которая этот микроб узнает, начнет размножаться и даст потомство из сотен тысяч клеток, которые тебя защитят от этого микроба. Если этого не произошло, то микроб тебя убивает.

В. П.: Как Т‑лимфоцит уничтожает микробы и опухолевые клетки? Не ножом же он их режет.

М. М.: Нет, скорее ядом травит. Т‑лимфоцит буквально физически подползает и плюется веществом, которое запускает смерть микроба или раковой клетки. Называется этот процесс клеточной цитотоксичностью. Слава богу, один лимфоцит может уничтожить тысячи мишеней. Беда в том, что Т‑клеточные рецепторы довольно сложно устроены и мы не умеем пока делать Т‑клетки для каждого конкретного микроба.

В. П.: А я-то, наоборот, думал, что научились – и за это дают Нобелевские премии по медицине.

М. М.: Не так все просто. У нас в организме есть еще один вид клеток иммунной системы, они называются В‑клетки. В‑клетки вырабатывают антитела. С антителами все немного проще: искусственные антитела, или моноклоны, научились делать еще в 70-х годах прошлого века. В пробирке можно вырастить В‑клетку, которая будет вырабатывать антитело против конкретного микроба. Человек по имени Зелиг Эшер (Zelig Eshhar) в конце 80-х годов придумал, что можно взять кусочки Т‑клеточного рецептора, кусочки сигнальных молекул и кусочки антитела и соединить их в одну структуру. Можно на уровне гена сделать синтетическую молекулу, которой в природе не существует.

В. П.: А как приклеивают все эти кусочки молекул друг к другу?

М. М.: Это называется технология рекомбинантных ДНК. ДНК представляет из себя длинную-длинную молекулу, и в природе у бактерий есть ферменты-рестриктазы и «сшивающие» ферменты, которые эту молекулу разрезают и сшивают, буквально как ножницы. Это чем-то похоже на кулинарию, если ты полил соду лимоном, она зашипит. Если ты берешь ДНК и добавляешь к нему определенный фермент, то фермент разрежет и сошьет ДНК строго определенным образом. Одним словом, у нас теперь есть инструмент, при помощи которого мы можем придавать Т‑клетке любую специфичность. Искусственный рецептор, полученный таким образом, получил название химерного антигенного рецептора – Chimeric Antigen Receptor (CAR), а Т‑клетки, вооруженные таким рецептором, стали называть CAR-T-клетками.

В. П.: Универсальное или, вернее сказать, индивидуальное лекарство от рака?

М. М.: Ну, не совсем. С этой технологией долго тренировались на животных, потом потихоньку начались уже клинические исследования. Первый значительный успех был в 2011-м году, когда пациентку с острым лимфобластным лейкозом при помощи такой конструкции удалось вывести в ремиссию. Это была умирающая пациентка с неизлечимой формой лейкоза, ремиссия была невозможна. Так вот – взяли ее клетки, при помощи специального искусственного вируса, который называется лентивирус, перенесли эту конструкцию в ее Т‑лимфоциты, сразу в миллионы ее Т‑лимфоцитов, вернули Т‑лимфоциты в ее организм, и лимфоциты эти стали вести себя как нормальные лимфоциты – только распознавали они не цитомегаловирус, например, а раковые клетки, которые им было велено распознавать.

В. П.: А вирус в этой истории нужен потому, что он умеет проникать в клетку?

М. М.: Да, вирус умеет проникать в клетку и встраивать в клетку свою ДНК. В нашем случае он проникает в Т‑лимфоцит и встраивает в него искусственно сконструированный Т‑клеточный рецептор, который распознает раковые клетки. Дальше этот вирус не размножается, не ведет себя как вирус. Фактически этот вирус – тоже искусственная конструкция, сделанная на базе вируса иммунодефицита человека.

В. П.: Это не опасно?

М. М.: Были определенные опасения в связи с применением вирусных конструкций. Вероятно, в недалеком будущем будут использоваться какие-то невирусные способы модифицировать Т‑клетку. Но пока Т‑лимфоциты модифицируют именно при помощи лентивируса. И в той технологии, которую зарегистрировала компания «Новартис», и в тех лекарствах, которые продаются уже в США. В целом применение вируса для модификации Т‑лимфоцитов сейчас считается вполне безопасным.

Крышесносный результат

В. П.: Итак, 2011 год…

М. М.: 2011 год, первая пациентка. В 2014-м году были уже группы из нескольких десятков пациентов, у которых было столько ремиссий, что нельзя было считать их случайностью. Это все были пациенты с неизлечимой формой лейкоза, которым оставался только паллиатив. И вдруг восемь из десяти вышли в полную ремиссию. Потрясающий результат. Обычно, когда исследуют новое лекарство, если опухоль чуть-чуть уменьшилась, это уже повод работать над лекарством дальше. А тут у 80% неизлечимых пациентов – ремиссия! Это, извини за жаргон, крышесносный абсолютно результат. Такое видели в прошлый раз в 1948 году, когда больных вообще не лечили, а потом появился преднизолон.

В. П.: Никто не ждал такого результата?

М. М.: В США модифицированием Т‑лимфоцитов занимались несколько независимых групп исследователей, но к ним мало кто относился всерьез. Представь себе: мир химиотерапии, тысячи пациентов, десятки лекарств – это генетическое конструирование лимфоцитов для действующей модели фармацевтического бизнеса казалось безумием. Вместо того чтобы поставить на полку флакончики и продавать – непонятная какая-то возня с лимфоцитами и каждым пациентом в отдельности. Но исследователи одной из этих групп оказались не только успешными учеными, но и успешными бизнесменами. Они продали эту свою технологию компании «Новартис». Врать не буду, но за какие-то миллионы долларов сразу. Это был узкий академический мирок, несколько групп, все друг друга знали и очень расстроились. Тоже стали продавать свои технологии большим фармкомпаниям или создавать собственные компании, которые за несусветные миллиарды торгуются теперь на бирже. Одним словом – революция.

В. П.: Ты рассказываешь так, как будто нету проблем, побочных эффектов и неудач, а есть только победное шествие современной науки.

М. М.: Нет, конечно. Во-первых, даже если мы успешно конструируем Т‑лимфоциты, нужен контроль качества. Надо считать клетки, чтобы знать, что их создалось нужное количество. Надо убедиться, что среди них нет нежелательных микробов и так далее. Во-вторых, существует проблема цитокинов. Цитокины – это вещества, которые выбрасывает лейкоцит, когда уничтожает раковые клетки. У пациентов бывает синдром выброса цитокинов – тяжелое осложнение, человек чувствует себя как при тяжелой инфекции: температура, сепсис. На первых конференциях, посвященных Т‑клеточным технологиям, говорили буквально, что это «терапия не для слабонервных», потому что половина пациентов попадали в реанимацию на аппараты искусственной вентиляции легких. Сейчас мы понемножечку научаемся управлять этими побочными эффектами. К тому же перед началом Т‑клеточной терапии нужна небольшая химиотерапия, чтобы Т‑клеткам было место размножаться в крови пациента и собственные лейкоциты не конкурировали с Т‑клетками за еду. Одним словом, все это множество обстоятельств надо выстроить в понятную цепочку. Сегодня, например, у нас было совещание по трафику пробирок: как сделать так, чтобы пробирки вовремя попадали в нужное место и необходимые исследования делались без опозданий. На 28-й день после введения модифицированных Т‑лимфоцитов пациенту мы проверяем, сработали ли они. Делаем пункцию костного мозга. Одна пробирка – смотреть на костный мозг под микроскопом. Вторая пробирка – для цитометрического анализа, считать оставшиеся опухолевые клетки. Третья пробирка – искать перестройки опухолевых генов в лаборатории молекулярной биологии. Четвертая пробирка – чтобы узнать, сколько осталось Т‑лимфоцитов. Пятая пробирка – в биобанк, потому что умные мысли, как правило, приходят потом. Проходит неделя, пациент уже уехал, и тут доктору приходит мысль, что надо же было измерить еще что-то важное. Для этого есть пробирка в биобанке, чтобы можно было постфактум проверить что-то, что не догадались проверить в день обследования. Есть специальный электронный график, в котором расписано, когда у какого пациента какие анализы брать и в какие лаборатории нести. Есть специальный доктор, который отвечает за правильность и своевременность лабораторных исследований. Но все равно люди ошибаются. И бывают совсем комические эпизоды: однажды, например, медсестра принесла пробирку на определение CD34-позитивных клеток в кабинет №34. Мелочь, но показывает, насколько непроста задача.

Большая фарма

В. П.: Что сделала компания «Новартис», когда купила эту технологию?

М. М.: «Новартис» эту технологию купил и за четыре года довел до коммерческого применения. То есть они провели клинические испытания, получили регистрацию этого… не лекарства (лекарство – это то, что во флакончике стоит на полке), а технологии производства индивидуального клеточного препарата. У «Новартиса» есть центральное производство. То есть если пациент заболевает где-нибудь в Австралии, берут его клетки и везут на фабрику в Филадельфии или в Лейпциге. Цикл производства – примерно три недели. Клетки «заряжают», замораживают и отправляют обратно в Австралию. «Новартис» пролечил так 120 пациентов и доказал, что эта штука действительно работает. В сентябре 2017 года они получили разрешение на продажу этой терапии в США. Ценник всех удивил. Оказалось, что терапия стоит 475 тыс. долларов за одного пациента, не считая госпитального ухода. То есть в Соединенных Штатах вылечить одного пациента при помощи Т‑клеток стоит под миллион долларов. И, предваряя вопрос, эта цена не имеет прямого отношения к себестоимости Т‑клеток. И не имеет прямого отношения к расходам на разработку. Технология «Новартиса» не отличается принципиально от технологии, которую разработали ему академические исследователи. «Новартис», конечно, вложил огромные деньги в производство, построил клеточные фабрики, где работают сотни человек, но в разработку базовой технологии вложил деньги не «Новартис», а американские налогоплательщики в виде государственных грантов на науку и филантропы, финансировавшие эти исследования в университетах.

В. П.: Если Т‑клетки «Новартиса» такие дорогие, то кто-то же пытается сделать дешевле, верно?

М. М.: Есть компания «Гилед» (Gilead), которая двумя месяцами позже, чем «Новартис», получила разрешение на такую же терапию, но не для лейкозов, а для лимфом. У них чуть дешевле – 380 тыс. долларов. Даже в богатой Европе здравоохранение не может переварить такую цену. Но параллельно в мире множество мелких компаний и университетов занимается разработкой и усовершенствованием этой технологии. Технология частично закрыта патентами, но есть больше пяти способов произвести Т‑лимфоциты для клинического применения, так что такими исследованиями занимаются и в Америке, и в Европе, и в Китае… В мире больше 400 клинических исследований в области Т‑клеточных технологий, и это дает надежду, что сегодняшние цены долго не продержатся.

Первое в России

В. П.: А в России такое исследование единственное? Ваше?

М. М.: Не единственное, но, кажется, первое. Еще в 2014 году стало ясно, что если куда-то и двигаться в детской онкогематологии, то в сторону Т‑клеточных технологий. Как-то принести в Россию эти технологии. Чем я, собственно, занимался последние три года. В нашем случае это был именно перенос технологии, мы не пытались изобретать велосипед – его можно было бы изобрести, но для пациентов это было бы медленнее и дороже. Мы стали партнерами компании «Милтени Биотек» (Miltenyi Biotec). Мы покупаем средства производства, пробирочки, трубочки и реагенты. Лентивирус, который переносит в клетку химерные рецепторы, «Милтени» дает нам бесплатно, потому что таковы условия партнерской программы. Разумеется, «Милтени» сотрудничает с нами в этом направлении потому, что они давно знают нас и поставляют нам оборудование для разделения донорских клеток костного мозга. Без долгой истории сотрудничества в области трансплантации никакого исследования, наверное, не было бы. А теперь мы «заряжаем» прямо здесь, в клинике, Т‑лимфоциты наших пациентов – и пациенты получают лечение. К сожалению, в этой области медицины не все правила пока определены, и, пока они не приняты, лечение наших пациентов мы полностью узаконить не можем.

В. П.: Как же без закона? Что говорит Минздрав?

М. М.: Минздрав торопится принять новые правила, и я надеюсь в ближайшем будущем получить официальное разрешение на проведение исследования. CAR-T-клетки наши пациенты получают по решению врачебного консилиума как лечение, необходимое для спасения жизни. А деньги на производство T-клеток мы получаем не от государства, а от топ-менеджеров «Роснефти», частных лиц и фонда поддержки науки «Врачи, инновации, наука – детям», созданного специально для таких инновационных направлений.

В. П.: А кто еще в России делает нечто подобное?

М. М.: В Алмазовском центре есть группа исследователей, которая делает нечто подобное. И есть биотехнологические компании «Биокад», «Генериум» и «Р-Фарм», которые объявили, что им эта тема в той или иной степени интересна. Есть очень серьезные академические группы в Институте биоорганической химии в Москве и в Сибирском отделении РАН, разрабатывающие данное направление. Пока, насколько мне известно, мы единственные, кто сделал Т‑лимфоциты для применения в клинике. Я только хочу подчеркнуть (и говорил это на конференциях), что работа наша практически нелегальная. Нам не хватает полного пакета законодательства о биомедицинских клеточных продуктах. Сам закон существует, но, чтобы он заработал, нужны всякие приказы и положения про контроль качества, лицензирование и прочая. В этой нормативной базе такие лакуны, что, если я сейчас пойду в Минздрав и попрошу разрешения делать то, что делаю, мне этого разрешения не дадут просто потому, что у чиновников нету юридических оснований это разрешение дать. Мы, конечно, заручились поддержкой локального этического комитета. Мы никого не обманываем, для каждого нашего пациента эта терапия реально является последним шансом в борьбе за жизнь.

Белок Грааля

В. П.: Чем Т‑клеточная терапия является на данный момент в мире? Это апробированная и хорошо работающая методика лечения? Это экспериментальное лекарство?

М. М.: В мире это лечение, которое официально показано пациентам с острым В‑линейным лимфобластным лейкозом и В‑клеточными лимфомами, рефрактерным как минимум к двум линиям терапии. То есть пациент должен получить первую линию терапии, не ответить или рецидивировать, вторую – рецидивировать или не ответить. И Т‑клеточная терапия – третья линия терапии. В Соединенных Штатах уже не обсуждается, имеет ли право пациент на такое лечение, обсуждаются только технические вещи, кто и как за это лечение платит, какие клиники могут с этой терапией работать, насколько подготовлены врачи, чтобы справляться с побочными эффектами Т‑клеточной терапии…

В. П.: Сколько в России пациентов с рефрактерными острыми лимфобластными лейкозами и В‑клеточными лимфомами могут нуждаться в такой терапии?

М. М.: Детей с лимфобластными лейкозами, которым может помочь такое лечение, – около 50 в год в России. Взрослых, полагаю, 200–300. Пациентов с В‑клеточными лимфомами еще несколько сотен в год. То есть речь идет примерно про 10% людей, больных раком крови. При этом надо понимать, что Т‑клетки уничтожают не избирательно раковые клетки конкретного пациента, а уничтожают все клетки, которые несут на себе молекулу белка CD19. Эта молекула есть у всех В‑лимфоцитов. Все опухоли, которые происходят из В‑лимфоцитов, несут на себе эту молекулу и поэтому становятся мишенью для Т‑клеток. Уничтожаются все В‑клетки – и нормальные, и ненормальные. Без В‑клеток можно жить много месяцев, поэтому можно уничтожить их вместе с опухолью. Но потом их работу надо восстановить. Пока в организме работают Т‑клетки, человек живет без В‑лимфоцитов, и, следовательно, ему надо переливать иммуноглобулин. На Западе про это не особо думают, потому что это доступное лечение, но в России надо понимать, что только на иммуноглобулин взрослому пациенту будет уходить примерно 20 тыс. долларов в год. И совершенно не очевидно, кто и откуда будет брать этот иммуноглобулин.

В. П.: Против солидных опухолей эта терапия пока не работает, верно? А будет ли работать когда-нибудь?

М. М.: Можно сделать Т‑клетки, которые будут убивать клетки, например, рака желудка. Но, к сожалению, они же уничтожат пациенту клетки самого желудка и кишечника. В отношении некоторых гематологических опухолей Т‑клеточная революция уже произошла, потому что можно уничтожить раковые клетки вместе со здоровыми клетками рядом. Следующий этап Т‑клеточной революции произойдет, скорее всего, в отношении множественной миеломы. В отношении солидных опухолей мишень пока не найдена. Все ее ищут, как святой Грааль. Это главная надежда современных онкологов – найти такой антиген, который будет на клетках опухоли, но которого не будет на клетках здоровой ткани.

В. П.: А куда деваются Т‑клетки после того, как они закончили свою работу?

М. М.: Они живут в среднем шесть месяцев. Иногда дольше. У 80% пациентов в результате Т‑клеточной терапии наступает ремиссия, но потом у 50% пациентов лейкоз возвращается. Иногда это происходит потому, что Т‑клетки слишком рано начинают умирать по неизвестной причине, потому что, создавая их, мы, честно говоря, вмешиваемся в очень тонкие механизмы очень грубыми методами. А с другой стороны, сама опухоль может спрятать с поверхности своих клеток тот белок, по которому Т‑клетки распознают клетки опухоли, – и тогда они станут невидимы для Т‑клеток. Так что Т‑клетки сами по себе – это еще не окончательное решение вопроса. И не все больные, которые вышли в ремиссию после CAR-T-клеток, потом выздоравливают. Выздоравливают процентов 40–50, но это уже невероятный успех для этой группы пациентов.

Неизученная надежда

В. П.: Как устроено ваше исследование организационно?

М. М.: Бывают разные исследования. Бывает industry-initiated trial, когда фармкомпания изобрела вещество, хочет, чтобы оно превратилось в лекарство, заказывает исследование на тысячу пациентов, – и стоит такое исследование сотни миллионов долларов. Компания платит врачам, платит клиникам, платит за страховку пациентов, платит за трафик образцов. То есть всемирное многоцентровое исследование. А бывает investigator-initiated trial – это когда врач-исследователь говорит, что мне интересно у пациентов с острым лимфобластным лейкозом изучить действие этого лекарства, дальше я могу найти деньги сам, могу попросить у компании лекарство в качестве вклада компании в исследование. Наше исследование с «Милтени» – это investigator-initiated trial, одновременно и исследование, и лечение. «Милтени» дает нам вектор (лентивирус, который модифицирует Т‑клетки), мы вкладываем все остальное. Я не знаю, сколько стоит производство вектора, но полагаю, что каждый наш пациент компании «Милтени» обходится в весьма существенную сумму.

В. П.: А какой будет результат исследования?

М. М.: Технология производства CAR-T-клеток, созданная «Милтени», отличается от того, что делают другие компании. Первый вопрос, на который мы должны ответить: работает ли Т‑клеточная терапия, созданная таким способом? можно ли по технологии «Милтени» приготовить Т‑клетки, которые бы сработали, то есть вывели пациента в ремиссию? какие побочные эффекты и сопоставимы ли они с тем, что уже известно? Второй важный вопрос: как отличить пациентов, для которых Т‑клетки являются достаточным лечением, от тех пациентов, которых Т‑клеточная терапия выводит в ремиссию и которым снижает массу опухоли, чтобы успеть сделать пересадку костного мозга? И есть еще множество прикладных вопросов, отвечать на которые надо еще много лет. Сейчас, например, у ребенка с острым лимфобластным лейкозом вероятность выздоровления 90%. Но, чтобы он выздоровел, его надо лечить два года – он не будет ходить в школу, родители могут потерять работу, семья может выпасть из социума, и так далее… Я, например, как врач, мечтаю, чтобы ко мне пришел пациент, я дал бы ему за две недели маленькую химиотерапию и потом волшебные Т‑клетки. И чтобы через месяц пациент ушел бы домой здоровый. Такую надежду дает Т‑клеточная терапия. Но тяжелое, токсичное, травматичное лечение с химией и пересадкой костного мозга, которое используется сейчас, изучается уже 60 лет, и про него все известно. А Т‑клеточную терапию только что изобрели – и про нее не известно ничего. Вопрос: можно ли тяжелое, токсичное, травматичное, но эффективное лечение заменить Т‑клеточной терапией – очень модной, но малоизученной? Это модификация живых клеток, мы не знаем, что с ними будет через десять лет. Так что сейчас это методика экспериментальная, только для пациентов с самыми злокачественными вариантами развития болезни.

В. П.: Как сравнить разные исследования Т‑клеток, которые происходят по всему миру?

М. М.: Необходимо понимать, что разработка лекарства – это не только пробирки, мыши и химическая формула. Для того чтобы вещество, уже разработанное и сработавшее на мышах, превратилось в реальное лекарство, нужны клинические исследования. Чтобы молекула превратилась в лекарство, применяемое в масштабах земного шара, исследования обойдутся в сотни миллионов долларов. Насколько я понимаю, прецедентов, чтобы такие исследования финансировало государство, нет. Обычно эти исследования финансируют фармкомпании. Прежде чем начать сравнивать разные варианты Т‑клеточных технологий, им надо вывести на рынок первые модификации своих клеток. Есть первые игроки, которые уже успели вывести на рынок свою технологию. Есть игроки, которые только готовятся представить что-то рынку, догоняют, ищут свою нишу, соображают, как тут можно конкурировать. Учитывая, что Т‑клеточная терапия может сочетаться с другими методами лечения, тут речь идет не про еще одно новое лекарство, а открывается новый космос, бесконечное число новых подходов и возможностей. У всех игроков этого рынка в голове эдакий иммунологический конструктор, и все придумывают, к какой бы клетке и какую бы молекулу приделать. Кроме вирусных методов модификации Т‑лимфоцитов, по которым есть уже десятки публикаций, существуют еще и невирусные методы трансдукции, про которые пока мало известно и с трудом можно найти одну или две публикации.

Куда пойти лечиться

В. П.: Итак, на сегодняшний день это метод лечения, который спасает пациентов с рефрактерными острыми лимфобластными лейкозами и В-клеточными лимфомами. Куда обращаться таким пациентам?

М. М.: Если у вас есть свободный миллион долларов, то нужно ехать в США и получать официально зарегистрированную Т‑клеточную терапию в одном из десятков авторизованных медицинских центров. Если у вас случайно не оказалось такой суммы, то нужно искать клинику, где идут клинические исследования Т‑клеточной терапии. Таких клиник несколько десятков в Европе, в Израиле есть, в Китае очень много. Какие клиники лучше и в каких лучше Т‑клетки, я сказать не могу, потому что это закрытая информация. Про Т‑клетки, которые производит «Новартис», мы точно знаем, что если дать их таким-то пациентам в такой-то дозе, то вероятность получить ремиссию – 80%, вероятность получить тяжелую токсичность – 50%, риск смерти от токсичности – меньше 10%. А про терапию, которая проходит клиническое исследование, известно не все даже самим исследователям. Когда вы идете в клиническое исследование, вы не знаете своих перспектив, у вас только есть надежда, что терапия сработает. Поэтому за участие в клинических исследованиях не принято брать с пациента деньги. Если вы приезжаете участвовать в исследовании в Израиль или в Китай, вы платите за госпитальную часть, за работу врачей и медсестер, но не за саму терапию.

Фото Ольги Павловой